ЗАМЕТКИ ВОИНОВ июль--декабрь 1998 г.

Из статьи Вентуры, 19 июля 1998 г.

Свое почтение Магу свидетельствует Майкл Вентура.

Маг умер два или три месяца назад. Рак печени, сказали они, но подробности не ясны. Как неясно и то, почему потребовалось столько времени, чтобы произнести слово. Ходят странные слухи. Но это не важно. Все так, как и должно быть в случае мага. Но самыми странными были некрологи в средствах массовой информации, расплывчатая фотография в New York Times, отданная ему дань, которая казалась почтительной на расстоянии и некоторым образом сбивала с толку.
Сомнительно, чтобы New York Times когда-нибудь прежде чувствовала себя обязанной воздать должное магу. Но это было mojo Карлоса Кастанеды. Многие, кто заявлял во всеуслышание, что не принимают его всерьез, все же читали его, помнили и охотились за ним. Пусть они сомневаются, родился он в 1931 году, как говорит он, или в 1925, как утверждают некоторые иммиграционные записи. Пусть они сомневаются, был ли он перуанцем или мексиканцем. Сомнение, даже в таких ничтожных вопросах, им полезно. Карлос Кастанеда умер. Не так много тех, кто может выступить в его защиту, кто может дать свидетельские показания, потому что он не допускал большого количества очевидцев.
Обычно с ним можно было встретиться, если вас пригласили, но даже это бывало скорее счастливой случайностью. Таким приглашенным мог быть кто угодно. Мне случилось быть одним из них, по причинам, которые мне не ясны и, вероятно, они не имеют значения. Может быть, я был позван, чтобы стать очевидцем?
Около 12 лет назад мне позвонил друг, который работал в книжном магазине в Санта-Монике, и сказал:
-- В подвале магазина будет проводить беседу Карлос Кастанеда (он будет в подвале!), вход только по приглашениям. Может быть, ты хочешь прийти?
-- А кто знает, что это действительно будет он? -- спросил я.
На это мой собеседник, которому у меня были все основания доверять, ответил:
-- Разумеется, это Карлос.
Он оказался невысоким человеком. Определить его возраст было невозможно. На вид он был немногим старше 40, но глаза его были старше -- улыбающиеся глаза, которые казались глубже от едва уловимой грусти. Он охотно смеялся, не настаивал, чтобы мы воспринимали его всерьез, поза его выражала радушие. Он хотел, чтобы мы задавали ему вопросы. Он сказал, что существует нечто, что он забыл, и что время от времени он нарушает свое уединение и разговаривает с незнакомыми людьми в надежде, что вопрос вызовет воспоминание об этой забытой вещи. Говорил он это без грусти. Он был искренен и прозаичен. В этот вечер никто не задал вопроса, которого он ждал, но каждый вопрос рождал рассказ о доне Хуане, а каждый рассказ вызывал смех.
Как и в своих книгах, когда Кастанеда говорил о доне Хуане, старый волшебник-яки становился близким и опасным, приглашая нас к приключениям. Именно смех Кастанеды -- больше, чем его искусство рассказчика, -- уверил меня в его искренности и подлинности. Беседа была бесплатной, он не собирался на нас зарабатывать, не прибегал ни к каким уловкам. Люди редко смеются, когда они лгут. Во всяком случае, как показывает мой опыт, их смех не бывает таким приятным. В этом человеке было непреодолимое обаяние. Он описывал самые невероятные переживания так, как будто это были просто смешные случаи, но смешными делал их он. Он производил впечатление безрассудного человека, но такого, который знает, как жить со своим безрассудством так, чтобы сделать его чем-то еще. Он превращал свое безрассудство, как и должен поступать маг, в поиск. (Или я видел в нем такого человека, каким хотел бы быть я: обреченный на безрассудство, он мог сделать свое безрассудство и мудрым, и привлекательным, и послушным? Возможно.)
Он был уязвимым и неуязвимым в одно и то же время: уязвимым, потому что казался немного потерянным; неуязвимым, потому что он был на своем пути, пути с сердцем. Если он был потерянным, то потому, что его путь привел его на неизвестную и неожиданную территорию. Ему легче было встретиться лицом к лицу с физической опасностью, чем с тем, что было чем-то важным, касающимся дона Хуана, и что он забыл. Но он встретился с этим, и сделал это публично. Больше, чем магическим трюкам и Пути Мага, дон Хуан учил его быть мужественным.
Когда он закончил говорить, он приветствовал пару старых друзей, которых заметил среди собравшихся в подвале двадцати или около того человек. Я не хотел вмешиваться, не представлялся, все равно я не знал, что сказать. Так что, по сути, я встретился с ним, но он не встретился со мной.
Потом, примерно три года назад, мне позвонил другой мой друг. Не хотел бы я пойти на ланч с Карлосом Кастанедой? Почему я получил это приглашение, я никогда не обсуждал. Получилось так, что нас было четверо, плюс Карлос. Мы встретились в Pacific Dining Car, в одном из самых лучших (и самых дорогих) мясных ресторанов Западного Побережья (чек оплатил Карлос). Он изменился, как изменился и я. Мы оба успели много прожить, следуя своему собственному, столь разному, безрассудству, неся его с большей уверенностью. Он сильно похудел, выглядел старше -- и наверняка больным. Тогда в подвале он был одет довольно небрежно, сейчас на нем был нарядный элегантный костюм. Но при всей своей хрупкости он выглядел значительно более оживленным, счастливым и даже более веселым. Еда была прекрасной, но на самом деле мы обедали смехом. Даже его самые печальные рассказы о доне Хуане опять звучали как шутки; но на этот раз это была шутка не по поводу Карлоса и не по нашему поводу -- волшебник шутил с Богом, и это была блестящая шутка.
Я не хочу повторять эти истории. Я был там не для того, чтобы их записывать. Они были его, и он мог рассказывать их -- или нет. Лучше будет, если то, что он решил не записывать, умрет вместе с ним. Но два момента вызвали не смех, а молчание. Сидящая за столиком женщина сказала, что она любит свою работу, своего мужа и своего ребенка, и все же чувствует, что ей чего-то недостает -- у нее отсутствует духовная жизнь. Как ей добиться духовной жизни?
Отвечая этой женщине, Карлос не изменил ни легкости, ни благородства своих манер; но в его голосе зазвучала стальная нотка -- тон, который заставлял его слова проникнуть в сердце каждого из нас. Он сказал, что, придя вечером домой, она должна сесть на стул и вспомнить, что ее ребенок, ее муж, все, кого она любит, должны умереть -- и умрут они не согласно особому приказу, а непредсказуемо. "Вспоминай это каждый вечер, и вскоре у тебя появится духовная жизнь".
Заметьте, что он не говорил, какого рода должна быть духовная жизнь, и тем более будет ли она согласовываться с его. Он не посоветовал ей более внимательно прочесть его книги или посетить классы тенсегрити, которые он начал вести. Он дал ей практическую инструкцию, что-то такое, чего она могла достичь, пользуясь мерками своей жизни, такой, как она есть, а после этого заверил ее, что это приведет ее на свой собственный духовный путь, каким бы он ни оказался. Это знак настоящего Учителя.
Потом, в разговоре, эта женщина спросила, как дисциплинировать себя, чтобы следовать его совету, глубоко следовать, так, чтобы это не превратилось просто в упражнение. Карлос сказал:
-- Дай себе команду.
В записках невозможно воспроизвести, как он это сказал. Он говорил спокойно, но выглядело это так, как будто он вдруг воткнул нож в поверхность стола.
-- Что это значит? -- спросил один из нас.
-- Это значит, что вы даете себе команду.
И это было все. Команда -- это не обещание. Команда -- это не "попытка". Команда -- это что-то такое, чему следует повиноваться. Его тон предполагал нечто более глубокое, чем просто воля. Он призывал к действию. Он не говорил о размышлениях или медитации, об анализе или желании. Чтобы стать на путь, вы становитесь на путь.
После паузы, длинной, как девятимесячная пауза беременности, разговор опять пошел непринужденно. Он рассказал о вечеринке, на которой очень высокий, красивый индеец с большой серьезностью утверждал, что он -- Карлос Кастанеда, и раскрывал всевозможные "секреты" дона Хуана. Разоблачил ли Карлос эти фантазии?
-- Нет! -- рассмеялся он. -- Было похоже, что люди ждали, что Карлос Кастанеда должен так выглядеть! Не какой-то маленький круглолицый смуглый человек. К тому же ему было так хорошо! Зачем было это разрушать? Пусть он один вечер побудет Карлосом!
Примерно год спустя женщина, задававшая во время нашего ланча эти вопросы, прислала мне брошюру, напечатанную лично Карлосом. Он попросил ее, чтобы она переслала ее мне.
"Маги понимают дисциплину как способность безмятежно встречаться лицом к лицу с возможностями, которые не входят в наши ожидания. Для них дисциплина -- это волевой акт, который позволяет им принимать все, что попадается на их пути, без сожалений или ожиданий. Для магов дисциплина -- это искусство: искусство не уклоняясь встречаться лицом к лицу с бесконечностью, не потому, что они полны твердости, а потому, что они полны благоговения... Дисциплина -- это искусство испытывать благоговение".
Ни одно проявление Вселенной, как бы оно ни вело себя по отношению к нам, не предназначено только для нас, не является только психологическим, это движение Вселенной, и, что бы ни происходило для нас, не важно, что связывает нас со всем, а при такой связи, что можно испытывать, кроме благоговения?
"Живой мир, -- писал он, -- постоянно течет. Он движется; он изменяется; он меняется на противоположный".
Мы пытаемся защитить себя от этого, но мы не можем этого сделать. Единственная освобождающая реакция -- благоговение.
Когда я увидел его несколько лет назад в этом подвале, человека, выглядевшего более несчастливым, чем умирающий человек за ланчем, я записал:
"Его присутствие было признанием того, что любая истина хрупкая, что любое знание необходимо изучать снова и снова, каждый вечер, что наш рост совершается не по прямой линии, а по восходящим и нисходящим наклонным кругам и что то, что дает нам силу в один год, лишает нас силы в следующем, потому что ничто ни для кого не определено навсегда".
Теперь я могу добавить:
-- То, что дает возможность это вынести, -- это благоговение.
Счастливого пути, дон Карлос.